Неточные совпадения
— Когда найдено было электричество, — быстро перебил Левин, — то было только открыто явление, и неизвестно было, откуда оно происходит и что оно производит, и
века прошли прежде, чем подумали о приложении его. Спириты же, напротив,
начали с того, что столики им пишут и духи к ним приходят, а потом уже стали говорить, что это есть сила неизвестная.
— Говорят, что это очень трудно, что только злое смешно, —
начал он с улыбкою. — Но я попробую. Дайте тему. Всё дело в теме. Если тема дана, то вышивать по ней уже легко. Я часто думаю, что знаменитые говоруны прошлого
века были бы теперь в затруднении говорить умно. Всё умное так надоело…
Мало ли людей,
начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый
век остаются титулярными советниками?..
— Как! Вы здесь? —
начал он с недоумением и таким тоном, как бы
век был знаком, — а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти. Вот странно! А ведь я был у вас…
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от
века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам
начинаю думать, что она точно спета.
Проповеди Бурдалу переведены на русский язык в
начале XIX
века.] намекая тем не на известного французского проповедника, а на бурду.
— Напоминает мне ваше теперешнее ложе, государи мои, —
начал он, — мою военную, бивуачную жизнь, перевязочные пункты, тоже где-нибудь этак возле стога, и то еще слава богу. — Он вздохнул. — Много, много испытал я на своем
веку. Вот, например, если позволите, я вам расскажу любопытный эпизод чумы в Бессарабии.
— Совет невежды! В тот
век, когда Бергсон
начинает новую эру в истории философии…
Обыкновенно люди такого роста говорят басом, а этот говорил почти детским дискантом. На голове у него — встрепанная шапка полуседых волос, левая сторона лица измята глубоким шрамом, шрам оттянул нижнее
веко, и от этого левый глаз казался больше правого. Со щек волнисто спускалась двумя прядями седая борода, почти обнажая подбородок и толстую нижнюю губу. Назвав свою фамилию, он пристально, разномерными глазами посмотрел на Клима и снова
начал гладить изразцы. Глаза — черные и очень блестящие.
— Нет, вы подумайте: XIX
век мы
начали Карамзиным, Пушкиным, Сперанским, а в XX у нас — Гапон, Азеф, Распутин… Выродок из евреев разрушил сильнейшую и, так сказать, национальную политическую партию страны, выродок из мужиков, дурак деревенских сказок, разрушает трон…
Или вовсе ничего не скажет, а тайком поставит поскорей опять на свое место и после уверит барина, что это он сам разбил; а иногда оправдывается, как видели в
начале рассказа, тем, что и вещь должна же иметь конец, хоть будь она железная, что не
век ей жить.
— Боже мой! — говорил Обломов. — Да если слушать Штольца, так ведь до тетки
век дело не дойдет! Он говорит, что надо
начать строить дом, потом дорогу, школы заводить… Этого всего в целый
век не переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем, и тогда…
Тогда все люди казались ему евангельскими гробами, полными праха и костей. Бабушкина старческая красота, то есть красота ее характера, склада ума, старых цельных нравов, доброты и проч.,
начала бледнеть. Кое-где мелькнет в глаза неразумное упорство, кое-где эгоизм; феодальные замашки ее казались ему животным тиранством, и в минуты уныния он не хотел даже извинить ее ни
веком, ни воспитанием.
— Нет, не смеюсь, — проговорил я проникнутым голосом, — вовсе не смеюсь: вы потрясли мое сердце вашим видением золотого
века, и будьте уверены, что я
начинаю вас понимать. Но более всего я рад тому, что вы так себя уважаете. Я спешу вам заявить это. Никогда я не ожидал от вас этого!
Такое мессианское сознание было в Германии в
начале XIX
века.
В
века новой истории пытались рационализировать
начало власти, создав теорию социального договора.
Он не мог противостоять потоку националистической реакции 80-х годов, не мог противостоять потоку декадентства в
начале XX
века, не мог противостоять революционному потоку 1905 г., а потом новому реакционному потоку, напору антисемитизма в эпоху Бейлиса, наконец, не может противостоять могучему потоку войны, подъему героического патриотизма и опасности шовинизма.
Так в Германии в
начале XIX
века духовный национальный подъем у Фихте переступил свои границы и превратился в германский мессианизм.
В
века новой истории, которая уже перестала быть новой и стала очень старой, все сферы культуры и общественной жизни
начали жить и развиваться лишь по собственному закону, не подчиняясь никакому духовному центру.
О, пройдут еще
века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что,
начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией.
— Помни, юный, неустанно, — так прямо и безо всякого предисловия
начал отец Паисий, — что мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний
век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не осталось изо всей прежней святыни решительно ничего.
Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокетка со второго взгляда заметила впечатление, произведенное ею на меня; она потупила большие голубые глаза; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет. Я предложил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем
начали беседовать, как будто
век были знакомы.
— Все так, — заговорил опять Гагин, — но с нею мне беда. Порох она настоящий. До сих пор ей никто не нравился, но беда, если она кого полюбит! Я иногда не знаю, как с ней быть. На днях она что вздумала:
начала вдруг уверять меня, что я к ней стал холоднее прежнего и что она одного меня любит и
век будет меня одного любить… И при этом так расплакалась…
Может, в конце прошлого и
начале нашего
века была в аристократии закраинка русских иностранцев, оборвавших все связи с народной жизнью; но у них не было ни живых интересов, ни кругов, основанных на убеждениях, ни своей литературы.
Разрыв становился неминуем, но Огарев еще долго жалел ее, еще долго хотел спасти ее, надеялся. И когда на минуту в ней пробуждалось нежное чувство или поэтическая струйка, он был готов забыть на
веки веков прошедшее и
начать новую жизнь гармонии, покоя, любви; но она не могла удержаться, теряла равновесие и всякий раз падала глубже. Нить за нитью болезненно рвался их союз до тех пор, пока беззвучно перетерлась последняя нитка, — и они расстались навсегда.
Но очарование в наш расчетливый
век проходит быстро. Через три-четыре года Сережа
начинает задумываться и склоняется к мысли, что папаша был прав.
Я русский романтик
начала XX
века.
С конца XIX
века,
начиная с Вейсса из школы Ричля, возобладало эсхатологическое истолкование благой вести о Царстве Божьем.
В какой-то точке я более соприкасался с Л. Шестовым, чем с другими русскими мыслителями
начала XX
века, хотя между нами была и большая разница.
Пафос свободы и пафос личности, то есть, в конце концов, пафос духа, я всегда противополагал господствующей в
начале XX
века атмосфере.
Но русская литература
начала XX
века при перечитывании вызывает во мне разочарование, в ней мало вечно пребывающего, она слишком связана с временем, с годами.
Самое
начало XX
века принадлежит еще к XIX
веку.
Я заметил, что Бёме у нас с
начала XIX
века просочился в народную среду.
Все захотели быть приобщенными к истинному розенкрейцерству, как это было у нас в масонских течениях конца XVIII и
начала XIX
века.
Творческие идеи
начала XX
века, которые связаны были с самыми даровитыми людьми того времени, не увлекали не только народные массы, но и более широкий круг интеллигенции.
Я погрузился в очень напряженную и сгущенную атмосферу русского культурного ренессанса
начала XX
века.
Но вот русский культурный ренессанс
начала XX
века можно назвать русским романтизмом, и он бесспорно нес на себе романтические черты.
Я принадлежу к тому типу людей и к той небольшой части поколения конца XIX и
начала XX
века, в которой достиг необычайной остроты и напряженности конфликт личности, неповторимой индивидуальности, с общим и родовым.
Русский культурный ренессанс
начала XX
века революция низвергла, прервала его традицию.
Это космическое прельщение прельщало и соблазняло многих в
начале XX
века.
Литература
начала XX
века порвала с этической традицией литературы XIX
века.
Произошло столкновение с ультрареакционным течением в эмиграции, с консервативно-традиционным и клерикальным православием, не желающим знать всего творческого движения религиозной мысли
начала XX
века, с реставрационной политикой, вожделеющей утерянного привилегированного положения.
Творческий подъем в литературе
начала XX
века обогатил меня новыми темами, усложнил мою мысль.
Соловьев, Н. Федоров и мыслители
начала XX
века, их удовлетворяло миросозерцание Гельвеция и Гольбаха, Чернышевского и Писарева, по культуре своей они не поднимались выше Плеханова.
Эпоха была синкретической, она напоминала искание мистерий и неоплатонизм эпохи эллинистической и немецкий романтизм
начала XIX
века.
В 30 годы она носила шеллингианский характер, в 60 годы нигилистический, в 70 годы народнический, в 90 годы марксистский, в
начале XX
века она приобретала окраску «декадентскую», в десятые годы XX
века она делалась антропософической и оккультической.
Но у меня не было того, что называют культом вечной женственности и о чем любили говорить в
начале XX
века, ссылаясь на культ Прекрасной Дамы, на Данте, на Гёте.
У меня было отталкивание и антипатия к религиозному освящению «плоти», которое было так популярно в течениях
начала XX
века.
Проблема нового религиозного сознания в христианстве для меня стояла иначе, иначе формулировалась, чем в других течениях русской религиозной мысли
начала XX
века.
В конце XIX и
начале XX
века считали огромным достижением в познании человека, в понимании писателей и разгадки написанных ими книг, когда открыли, что человек может скрывать себя в своей мысли и писать обратное тому, что он в действительности есть.